Неточные совпадения
Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты человек умный и не любишь пропускать того, что плывет
в руки…» (остановясь), ну, здесь
свои… «то советую тебе
взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только уже не приехал и не живет где-нибудь инкогнито…
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла
в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать головы, тотчас же
взяла в свою свежую молодую
руку остов его огромной
руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
Девушка
взяла мешок и собачку, дворецкий и артельщик другие мешки. Вронский
взял под
руку мать; но когда они уже выходили из вагона, вдруг несколько человек с испуганными лицами пробежали мимо. Пробежал и начальник станции
в своей необыкновенного цвета фуражке. Очевидно, что-то случилось необыкновенное. Народ от поезда бежал назад.
― Вот ты всё сейчас хочешь видеть дурное. Не филантропическое, а сердечное. У них, то есть у Вронского, был тренер Англичанин, мастер
своего дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, [белая горячка,] и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась, и теперь всё семейство на ее
руках; да не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски
в гимназию, а девочку
взяла к себе. Да вот ты увидишь ее.
— Вот что, — сказал доктор,
взяв в свои белые
руки палец лайковой перчатки и натянув его.
Весело было пить из плоской чаши теплое красное вино с водой, и стало еще веселее, когда священник, откинув ризу и
взяв их обе
руки в свою, повел их при порывах баса, выводившего «Исаие ликуй», вокруг аналоя.
— Что, Костя, и ты вошел, кажется, во вкус? — прибавил он, обращаясь к Левину, и
взял его под
руку. Левин и рад был бы войти во вкус, но не мог понять,
в чем дело, и, отойдя несколько шагов от говоривших, выразил Степану Аркадьичу
свое недоумение, зачем было просить губернского предводителя.
Сморщенное лицо Алексея Александровича приняло страдальческое выражение; он
взял ее за
руку и хотел что-то сказать, но никак не мог выговорить; нижняя губа его дрожала, но он всё еще боролся с
своим волнением и только изредка взглядывал на нее. И каждый раз, как он взглядывал, он видел глаза ее, которые смотрели на него с такою умиленною и восторженною нежностью, какой он никогда не видал
в них.
Она призадумалась, не спуская с него черных глаз
своих, потом улыбнулась ласково и кивнула головой
в знак согласия. Он
взял ее
руку и стал ее уговаривать, чтоб она его поцеловала; она слабо защищалась и только повторяла: «Поджалуста, поджалуста, не нада, не нада». Он стал настаивать; она задрожала, заплакала.
Я поместил
в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе;
в моих
руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь
свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смею
взять на себя эту ответственность по многим важным причинам.
— Я знала, что вы здесь, — сказала она. Я сел возле нее и
взял ее за
руку. Давно забытый трепет пробежал по моим жилам при звуке этого милого голоса; она посмотрела мне
в глаза
своими глубокими и спокойными глазами:
в них выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрек.
Хотя почтмейстер был очень речист, но и тот,
взявши в руки карты, тот же час выразил на лице
своем мыслящую физиономию, покрыл нижнею губою верхнюю и сохранил такое положение во все время игры.
Экой я дурак
в самом деле!» Сказавши это, он переменил
свой шотландский костюм на европейский, стянул покрепче пряжкой
свой полный живот, вспрыснул себя одеколоном,
взял в руки теплый картуз и бумаги под мышку и отправился
в гражданскую палату совершать купчую.
— Да, мой друг, — продолжала бабушка после минутного молчания,
взяв в руки один из двух платков, чтобы утереть показавшуюся слезу, — я часто думаю, что он не может ни ценить, ни понимать ее и что, несмотря на всю ее доброту, любовь к нему и старание скрыть
свое горе — я очень хорошо знаю это, — она не может быть с ним счастлива; и помяните мое слово, если он не…
Тогда выступило из средины народа четверо самых старых, седоусых и седочупринных козаков (слишком старых не было на Сечи, ибо никто из запорожцев не умирал
своею смертью) и,
взявши каждый
в руки земли, которая на ту пору от бывшего дождя растворилась
в грязь, положили ее ему на голову.
А Кукубенко,
взяв в обе
руки свой тяжелый палаш, вогнал его ему
в самые побледневшие уста.
Она
взяла хлеб и поднесла его ко рту. С неизъяснимым наслаждением глядел Андрий, как она ломала его блистающими пальцами
своими и ела; и вдруг вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух
в глазах его, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за
руку, закричал...
Соня остановилась
в сенях у самого порога, но не переходила за порог и глядела как потерянная, не сознавая, казалось, ничего, забыв о
своем перекупленном из четвертых
рук шелковом, неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим и смешным хвостом, и необъятном кринолине, загородившем всю дверь, и о светлых ботинках, и об омбрельке, [Омбрелька — зонтик (фр. ombrelle).] ненужной ночью, но которую она
взяла с собой, и о смешной соломенной круглой шляпке с ярким огненного цвета пером.
И Катерина Ивановна не то что вывернула, а так и выхватила оба кармана, один за другим наружу. Но из второго, правого, кармана вдруг выскочила бумажка и, описав
в воздухе параболу, упала к ногам Лужина. Это все видели; многие вскрикнули. Петр Петрович нагнулся,
взял бумажку двумя пальцами с пола, поднял всем на вид и развернул. Это был сторублевый кредитный билет, сложенный
в восьмую долю. Петр Петрович обвел кругом
свою руку, показывая всем билет.
Вожеватов. Еще как рад-то, сияет, как апельсин. Что смеху-то! Ведь он у нас чудак. Ему бы жениться поскорей да уехать
в свое именьишко, пока разговоры утихнут, так и Огудаловым хотелось; а он таскает Ларису на бульвар, ходит с ней под
руку, голову так высоко поднял, что того гляди наткнется на кого-нибудь. Да еще очки надел зачем-то, а никогда их не носил. Кланяется — едва кивает; тон какой
взял; прежде и не слыхать его было, а теперь все «я да я, я хочу, я желаю».
Тут он
взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел, вырвал из
рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему
своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. «Посмотрим, — сказал он, — сдержишь ли ты
свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед которой изъясняешься
в нежной страсти и
в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?»
Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов
взял его
руки и, положив их себе около шеи, поднял старика на
свои плечи, а Юлай
взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот,
в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
Я сидел погруженный
в глубокую задумчивость, как вдруг Савельич прервал мои размышления. «Вот, сударь, — сказал он, подавая мне исписанный лист бумаги, — посмотри, доносчик ли я на
своего барина и стараюсь ли я помутить сына с отцом». Я
взял из
рук его бумагу: это был ответ Савельича на полученное им письмо. Вот он от слова до слова...
Затем он подумал, что Варвара довольно широко, но не очень удачно тратила деньги на украшение
своего жилища. Слишком много мелочи, вазочек, фигурок из фарфора, коробочек. Вот и традиционные семь слонов из кости, из черного дерева, один — из топаза. Самгин сел к маленькому столику с кривыми позолоченными ножками,
взял в руки маленького топазового слона и вспомнил о семерке авторов сборника «Вехи».
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал
руку женщины, ушел, затем, стоя посредине
своей комнаты, закурил, решив идти на бульвары. Но, не сходя с места, глядя
в мутно-серую пустоту за окном, над крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и
взял новую книгу Мережковского «Грядущий хам».
Но, когда пришла Варвара и, взглянув на него, обеспокоенно спросила: что с ним? — он,
взяв ее за
руку, усадил на диван и стал рассказывать
в тоне шутливом, как бы не о себе. Он даже привел несколько фраз
своей речи, обычных фраз, какие говорятся на студенческих митингах, но тотчас же смутился, замолчал.
И вообще, брат, они так настроены, что если
возьмут власть
в свои руки…
— У них такая думка, чтоб всемирный народ, крестьянство и рабочие,
взяли всю власть
в свои руки. Все люди: французы, немцы, финлянцы…
На
руке своей Клим ощутил слезы. Глаза Варвары неестественно дрожали, казалось — они выпрыгнут из глазниц. Лучше бы она закрыла их. Самгин вышел
в темную столовую,
взял с буфета еще не совсем остывший самовар, поставил его у кровати Варвары и, не взглянув на нее, снова ушел
в столовую, сел у двери.
Надо бы
взять костяной ножик, да его нет; можно, конечно, спросить и столовый, но Обломов предпочел положить книгу на
свое место и направиться к дивану; только что он оперся
рукой в шитую подушку, чтоб половчей приладиться лечь, как Захар вошел
в комнату.
Перед ней стоял прежний, уверенный
в себе, немного насмешливый и безгранично добрый, балующий ее друг.
В лице у него ни тени страдания, ни сомнения. Он
взял ее за обе
руки, поцеловал ту и другую, потом глубоко задумался. Она притихла,
в свою очередь, и, не смигнув, наблюдала движение его мысли на лице.
— Поблекнет! — чуть слышно прошептала она, краснея. Она бросила на него стыдливый, ласковый взгляд,
взяла обе его
руки, крепко сжала
в своих, потом приложила их к
своему сердцу.
— Исай Фомич 3атертый, — повторил Иван Матвеевич, отирая наскоро
руку обшлагом другого рукава, и,
взяв на минуту
руку Обломова, тотчас спрятал
свою в рукав. — Я завтра поговорю с ним-с и приведу.
Тит Никоныч был джентльмен по
своей природе. У него было тут же,
в губернии, душ двести пятьдесят или триста — он хорошенько не знал, никогда
в имение не заглядывал и предоставлял крестьянам делать, что хотят, и платить ему оброку, сколько им заблагорассудится. Никогда он их не поверял.
Возьмет стыдливо привезенные деньги, не считая, положит
в бюро, а мужикам махнет
рукой, чтоб ехали, куда хотят.
Он взглянул на часы, сказал, что через час уедет, велел вывести лошадей из сарая на двор,
взял свой бич с серебряной рукояткой, накинул на
руку макинтош и пошел за Верой
в аллею.
Она сидела
в своей красивой позе, напротив большого зеркала, и молча улыбалась
своему гостю, млея от удовольствия. Она не старалась ни приблизиться, ни
взять Райского за
руку, не приглашала сесть ближе, а только играла и блистала перед ним
своей интересной особой, нечаянно показывала «ножки» и с улыбкой смотрела, как действуют на него эти маневры. Если он подходил к ней, она прилично отодвигалась и давала ему подле себя место.
Но когда настал час — «пришли римляне и
взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв
свой венец, и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о камни головы, только с окаменелым ужасом покорности
в глазах пошла среди павшего царства,
в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее
рука Иеговы, и так же — как эта бабушка теперь — несла святыню страдания на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и
своею силою нести его.
Я подержал чашку с рисом
в руках и поставил на
свое место. «Вот
в этой что?» — думал я, открывая другую чашку:
в ней была какая-то темная похлебка; я
взял ложку и попробовал — вкусно, вроде наших бураков, и коренья есть.
Я ехал мимо старинной, полуразрушенной стены и несколька башен: это остатки крепости, уцелевшей от времен покорения области. Якутск основан пришедшими от Енисея казаками, лет за двести перед этим,
в 1630-х годах. Якуты пробовали нападать на крепость, но напрасно. Возникшие впоследствии между казаками раздоры заставили наше правительство
взять этот край
в свои руки, и скоро
в Якутск прибыл воевода.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали
в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой,
в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу.
В руках у него была книга. Отец Аввакум
взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на
свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
— Вы, стало быть, отказываетесь, не хотите
взять землю? — спросил Нехлюдов, обращаясь к нестарому, с сияющим лицом босому крестьянину
в оборванном кафтане, который держал особенно прямо на согнутой левой
руке свою разорванную шапку так, как держат солдаты
свои шапки, когда по команде снимают их.
И он вспомнил, как за день до смерти она
взяла его сильную белую
руку своей костлявой чернеющей ручкой, посмотрела ему
в глаза и сказала: «Не суди меня, Митя, если я не то сделала», и на выцветших от страданий глазах выступили слезы.
— Нельзя, — сказал Нехлюдов, уже вперед приготовив
свое возражение. — Если всем разделить поровну, то все те, кто сами не работают, не пашут, — господа, лакеи, повара, чиновники, писцы, все городские люди, —
возьмут свои паи да и продадут богатым. И опять у богачей соберется земля. А у тех, которые на
своей доле, опять народится народ, а земля уже разобрана. Опять богачи заберут
в руки тех, кому земля нужна.
Никто, кажется, не подумал даже, что могло бы быть, если бы Альфонс Богданыч
в одно прекрасное утро
взял да и забастовал, то есть не встал утром с пяти часов, чтобы несколько раз обежать целый дом и обругать
в несколько приемов на двух диалектах всю прислугу; не пошел бы затем
в кабинет к Ляховскому, чтобы получить
свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства, не стал бы сидеть ночи за
своей конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали под его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой способностью являться по первому зову, быть разом
в нескольких местах, все видеть, и все слышать, и все давить, что попало к нему под
руку.
— Ах, какая прелестная ваза! Какой милый коврик… — шептала Хина, ощупывая вещи дрожавшими
руками; она вперед смаковала
свою добычу и успела прикинуть
в уме, какие вещи она
возьмет себе и какие уступит Агриппине Филипьевне. Конечно, себе Хиония Алексеевна облюбовала самые хорошие вещи, а
своей приятельнице великодушно предоставила все то, что было похуже.
— Митя, отведи меня…
возьми меня, Митя, —
в бессилии проговорила Грушенька. Митя кинулся к ней, схватил ее на
руки и побежал со
своею драгоценною добычей за занавески. «Ну уж я теперь уйду», — подумал Калганов и, выйдя из голубой комнаты, притворил за собою обе половинки дверей. Но пир
в зале гремел и продолжался, загремел еще пуще. Митя положил Грушеньку на кровать и впился
в ее губы поцелуем.
— Не беспокойтесь, прошу вас, — привстал вдруг с
своего места на
свои хилые ноги старец и,
взяв за обе
руки Петра Александровича, усадил его опять
в кресла. — Будьте спокойны, прошу вас. Я особенно прошу вас быть моим гостем, — и с поклоном, повернувшись, сел опять на
свой диванчик.
Я снова приподнялся. Вошел мужик огромного роста, лет тридцати, здоровый, краснощекий, с русыми волосами и небольшой курчавой бородой. Он помолился на образ, поклонился главному конторщику,
взял свою шляпу
в обе
руки и выпрямился.
Вот как стукнуло мне шестнадцать лет, матушка моя, нимало не медля,
взяла да прогнала моего французского гувернера, немца Филиповича из нежинских греков; свезла меня
в Москву, записала
в университет, да и отдала всемогущему
свою душу, оставив меня на
руки родному дяде моему, стряпчему Колтуну-Бабуре, птице, не одному Щигровскому уезду известной.
И Ваня опять положил
свою голову на землю. Павел встал и
взял в руку пустой котельчик.